бесконечный след, тянувшийся за пароходом, казалось, будто какой-то великан чиркнул огромным куском мыла по чистому стеклу.

Судно шло вперед, подобно сияющему утру, скользящему навстречу неведомым землям.

Первым из душного помещения вышел на залитую солнцем палубу Стеклянный Глаз и, взглянув в открывшийся перед ним безграничный простор, вдруг затосковал. Внезапно он понял всю смелость их затеи.

«В Германии нам так или иначе крышка, а там — может, и нет». Это, конечно, правильно. И все-таки ехать в неизвестные края было чертовски легкомысленно. На родине он погибал бы медленно — так сказать, в привычных условиях. Его окружали бы по крайней мере знакомые дома, улицы и люди, привычная нищета, вместе с другими он перебивался бы, пока не наступил конец. Теперь же он оказался перед огромной немой неизвестностью. Черт его знает, что за ужасы ждут впереди. Но сейчас уж ничего не поделаешь, ради него пароход не повернет назад.

Стеклянный Глаз медленно поплелся дальше по пустынной еще палубе, намеренно глядя под ноги, чтобы не видеть назойливого, удручающе огромного моря. Дома он все же не чувствовал себя таким крошечным и потерянным.

Так бывало всегда: стоило Стеклянному Глазу, гуляя в родном городе по солнечной набережной реки, увидеть бухту каната, овеянного бурями и непогодой, и опуститься на нее, глубоко дыша, на секунду остаться один на один с водой, — и все заботы отлетали, а полное отсутствие желаний как бы приоткрывало ему тайну существования.

Подобное же чудесное ощущение духовной свободы охватило его и сейчас, когда он, глубоко вдыхая воздух, уселся на большую, высушенную солнцем бухту каната и непроизвольно потянул носом, чтобы лучше уловить запах смолы, столь же присущий канату, как мука — хлебу.

«Сигареты», — успел он еще подумать и больше ни о чем не думал и ничего не чувствовал: бездумный эмбрион в материнском лоне вселенной.

Сигареты принес портной. Он выгладил костюм одного из товарищей по несчастью, чеха, и на полученные пятьдесят пфеннигов купил в буфете пачку.

— Первые заработанные за три года деньги, — сказал он — довольный и одновременно удивленный. — Очень это, ясное дело, приятно.

Они закурили — рядом на солнце, вытянув все четыре лапы, лежал Барашек, — и тут они поняли, что больше им ничего в жизни не надо.

Четыреста пятьдесят человек разных возрастов, среди них грудные младенцы, лишь за неделю до отъезда появившиеся на свет, и восьмидесятилетние старики и старухи, последовавшие за своими близкими, чтобы не умереть одинокими, плыли на палубе этого парохода в страну надежды, из гаваней которой ежедневно отплывали пароходы, переполненные возвращающимися эмигрантами. После долгих лет безуспешной борьбы они, потеряв всякую надежду, разбитые и опустошенные, возвращались на родину, тоже не сулившую им никаких надежд.

Палуба превратилась в пеструю географическую карту Европы, образованную людьми разных национальностей, отличавшихся и наружностью и языком. Они сидели и лежали группками. В середине, у бухты каната, была Германия.

Все были заняты теми же повседневными делами, что и на родине: обмывали и перепеленывали младенцев, обстоятельно набивали прокуренные дочерна трубки, глава семейства доставал из огромных узлов колбасу, яблоки и ковриги хлеба и заботливо их раздавал.

Здесь, как и на родине, отца ослушаться никто не смел. Молоденькие деревенские девушки, взявшись под руки, совершали, как и по сельской улице, обычную воскресную прогулку, спокойно переступая через обернутые чистыми портянками ноги какого-то крестьянина. Хихикая, они поглядывали на деревенского паренька-немца, безуспешно пытавшегося, глядя в алюминиевое ручное зеркальце, расчесать на пробор свои непокорные соломенно-желтые волосы. Родина плыла вместе с ними. И только длинный богемец уже дважды вставал и смотрел на море, которого не было в Чехословакии.

Несколько русских, не похожих на рабочих или крестьян, о чем-то спорили, оживленно жестикулируя, как если бы они сидели где-нибудь в кафе. Окруженный соотечественниками, прислонившись к широкой отвесной трубе вентилятора, через которую в спальное помещение поступал свежий воздух, стоял швед и тихо наигрывал на гармошке. Перед ним полукругом расположились дети.

— Вы уже здесь! — сказал секретарь, переступив границу Германии и подходя к канату.

Друзья нехотя глянули на него, полуоткрыв глаза, и продолжали бездумно дремать.

Секретарь спокойно прохаживался между канатами и оживленно спорящими русскими, которые часто говорили все разом. Только один молчал и упорно смотрел в одно и то же место, которое то и дело пересекали ноги секретаря.

В конце концов русский поднял голову, и вдруг ему показалось, что он видит, как сам он ходит по палубе, одновременно спокойно сидя на месте. Между ним и секретарем было поразительное сходство. Близнецы, во всем повторяющие друг друга, не могли быть более похожими.

Еще не оторвавши взгляд от своего двойника, русский снова погрузился в тяжелые мысли, но его снова отвлекли мелькающие ноги секретаря.

Длинный богемец, стоя у поручней палубы, смотрел в старомодную подзорную трубу, в которую глядел еще его отец, когда был мальчиком. Вдали он увидел точечку, крошечную, как комар.

— Это «Кап-Полония» возвращается из Буэнос-Айреса в Европу, — сказал, дружелюбно улыбаясь, какой-то матрос. — Водоизмещение двадцать одна тысяча тонн!

Где-то далеко-далеко чуть поднималось над водой едва заметное облачко тумана; вблизи море было еще светлым, хотя мерцало теперь не зеленым светом, а серо-голубым.

Богемец начал укорачивать, удлинять, крутить и вертеть во все стороны свою метровую подзорную трубу, но комара так и не смог больше найти.

В этот миг какая-то женщина в группе богемцев дико закричала:

— Отец! Отец! — и, рыдая, упала на колени.

Еще секунду назад восьмидесятилетний старец спокойно сидел, покуривая, на ящике; теперь он неподвижно лежал на палубе. Он был мертв. Неожиданно свалился, так и не выпустив трубку из руки. Рыдания снохи и плач детей, смешавшись с звуком гармошки, проникали сквозь стену людей, тотчас образовавшуюся вокруг покойника. Его подняли и понесли мимо наигрывавшего шведа. Только теперь замолчала гармошка.

Матрос вернулся к богемцу.

— Сегодня ночью его спустят в море.

— Кого? — спросил богемец, не опуская подзорной трубы.

— Да труп! Старика в цветной жилетке!

— Моего отца? — Богемец уронил трубку и, спотыкаясь, побежал за теми, кто нес покойника в мертвецкую.

Облако над водой сгустилось, расползлось и закрыло горизонт. Пароход шел сквозь пар, в ста метрах уже ничего не было видно, а дальше, за густыми клубами пара, вздымалась высокая плотная стена тумана.

Секретарь присоединился к друзьям. И так как бухта каната круглая, все они смотрели в разных направлениях.

Капитанский мостик был еле виден. Команда, отданная поблизости, звучала как будто издалека. Два матроса пробежали мимо, и тотчас вслед за ними еще трое. Весь пароход, казалось, окутало ватой. Море, и небо, и даже палуба